Похрустеть французской булкой

В спорах с марксистами постоянно сталкиваешься с их ничуть не скрываемой ненавистью к дореволюционной России.

Россию без серпа и молота они ненавидят. Чтобы в этом убедиться достаточно, например, почитать Дашу Митину, ее отчет о посещении выставки в Манеже, как раз посвященной династии Романовых. Ненависть леваков к Российской империи прямо-таки сатанинская, становятся словно одержимыми. Глядя на такие чувства, несложно себе представить внутренний мир людей, расстрелявших ночью в подвале семью "николашки" "Кровавого". У западников, бесспорно, тоже присутствует пренебрежение к русской истории. Но именно у "советских" это чувство достигает своего апогея.

Такой настрой логичен и понятен - фактически это битва за Россию. Убедить всех, что Октябрь принес свободу, равенство, братство, благополучие, процветание и расцвет, а до этого была пичалька, - для "советских" это вопрос жизни и смерти. Это значит обосновать свое право на истину, свою претензию на власть в России. Дескать, один раз уже спасли Рассеюшку. Спасем и сейчас. Лучшего учения все равно нет на свете.

Всякая же попытка заявить, что Россия вовсе не была "страной рабов, страной господ" натыкается на сарказм про "хруст французской булки". Типа, ага: давай, заливай нам тут про "балы, красавицы, лакеи, юнкера". Крестьяне представляются так вообще забитой рабской массой. Причем под забитой и рабской подразумевается, как минимум, 80% России. Ибо никто же не вспомнет, что к 1861 году крепостные составляли меньшую часть всего крестьянского сословия. Ну и, понятное дело, не обходится без леденящих кровь рассказов о массовых изнасилованиях, пытках и казнях, которым регулярно подвергались крепостные. Чего с ними только не делали салтычихи под дружный гогот дворян, гвардейцев и императриц на пиру в Петергофе.

Такая вот милая картинка собственной страны, ее многовековой истории. Очень она греет душу определенной части наших сограждан.

А вот что пишут американские историки. Далеко не отличающиеся любовью к России и ей явно не симпатизирующие:

"Особенно важно избавиться от заблуждений, связанных с так называемой жестокостью помещиков по отношению к крепостным. Иностранные путешественники, побывавшие в России, почти никогда не упоминают о телесных наказаниях - в отличие от посетителей рабовладельческих плантаций Америки.

Пропитывающее XX век насилие и одновременное «высвобождение» сексуальных фантазий способствуют тому, что современный человек, балуя свои садистические позывы, проецирует их на прошлое; но его жажда истязать других не имеет никакого отношения к тому, что на самом деле происходило, когда такие вещи были возможны. Крепостничество было хозяйственным институтом, а не неким замкнутым мирком, созданным для удовлетворения сексуальных аппетитов.

Отдельные проявления жестокости никак не опровергают нашего утверждения. Тут никак не обойтись одним одиозным примером Салтычихи, увековеченной историками помещицы-садистки, которая в свободное время пытала крепостных и замучила десятки дворовых насмерть. Она говорит нам о царской России примерно столько же, сколько Джек Потрошитель о викторианском Лондоне.

Там, где имеются кое-какие статистические данные, они свидетельствуют об умеренности в применении дисциплинарных мер. Так, например, у помещика было право передавать непослушных крестьян властям для отправки в сибирскую ссылку. Между 1822 и 1833 гг. такому наказанию подверглись 1 283 крестьянина. В среднем 107 человек в год на 20 с лишним миллионов помещичьих крестьян - это не такая уж ошеломительная цифра".

Ричард Пайпс, "Россия при старом режиме"

А это Пушкин, "Путешествие из Москвы в Петербург" (в ответ на знаменитый радищевский текст):

"Фонвизин, лет за пятнадцать пред тем путешествовавший по Франции, говорит, что, по чистой совести, судьба русского крестьянина показалась ему счастливее судьбы французского земледельца. Верю. Вспомним описание [французского крестьянства] Лабрюера:

По полям рассеяны какие-то дикие животные, самцы и самки, черные, с лицами землистого цвета, сожженные солнцем, склонившиеся к земле, которою они роют и ковыряют с непреодолимым упорством; у них как будто членораздельная речь, а когда они выпрямляются на ногах, то мы видим человеческое лицо; и действительно, это - люди. На ночь они удаляются в свои логовища, где питаются черным хлебом, водой и кореньями, они избавляют других людей от труда сеять, обрабатывать и собирать для пропитания и заслуживают того, чтобы не терпеть недостатка в хлебе, который сами сеют // "Характеры"

Слова госпожи Севинье еще сильнее тем, что она говорит без негодования и горечи, а просто рассказывает, что видит и к чему привыкла. Судьба французского крестьянина не улучшилась в царствование Людовика XV и его преемника...

Прочтите жалобы английских фабричных работников: волоса встанут дыбом от ужаса. Сколько отвратительных истязаний, непонятных мучений! какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность! Вы подумаете, что дело идет о строении фараоновых пирамид, о евреях, работающих под бичами египтян. Совсем нет: дело идет о сукнах г-на Смита или об иголках г-на Джаксона. И заметьте, что все это есть не злоупотребления, не преступления, но происходит в строгих пределах закона. Кажется, что нет в мире несчастнее английского работника, но посмотрите, что делается там при изобретении новой машины, избавляющей вдруг от каторжной работы тысяч пять или шесть народу и лишающей их последнего средства к пропитанию...

У нас нет ничего подобного. Повинности вообще не тягостны. Подушная платится миром; барщина определена законом; оброк не разорителен (кроме как в близости Москвы и Петербурга, где разнообразие оборотов промышленности усиливает и раздражает корыстолюбие владельцев). Помещик, наложив оброк, оставляет на произвол своего крестьянина доставать оный, как и где он хочет. Крестьянин промышляет чем вздумает и уходит иногда за 2000 верст вырабатывать себе деньгу... Злоупотреблений везде много; уголовные дела везде ужасны.

Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи? О его смелости и смышлености и говорить нечего. Переимчивость его известна. Проворство и ловкость удивительны. Путешественник ездит из края в край по России, не зная ни одного слова по-русски, и везде его понимают, исполняют его требования, заключают с ним условия. Никогда не встретите вы в нашем народе того, что французы называют un badaud (ротозей), никогда не заметите в нем ни грубого удивления, ни невежественного презрения к чужому. В России нет человека, который бы не имел своего собственного жилища. Нищий, уходя скитаться по миру, оставляет свою избу. Этого нет в чужих краях. Иметь корову везде в Европе есть знак роскоши; у нас не иметь коровы есть знак ужасной бедности.

Наш крестьянин опрятен по привычке и по правилу: каждую субботу ходит он в баню; умывается по нескольку раз в день... Судьба крестьянина улучшается со дня на день по мере распространения просвещения... Благосостояние крестьян тесно связано с благосостоянием помещиков; это очевидно для всякого. Конечно: должны еще произойти великие перемены; но не должно торопить времени, и без того уже довольно деятельного. Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений политических, страшных для человечества..."

Это к любимому аргументу советских патриотов: вся русская литература писала об ужасах народной жизни, о тяготах эксплуатации.

Нет, граждане советские. Это ваша советская пропаганда пыталась Великую Русскую Литературу представить в виде летописи революционного плача о несчастной страдающей России и ее народе-горемыке. А на самом-то деле Достоевский и Гоголь писали совсем о другом.

Научитесь любить свою страну. Поставьте любовь к своей стране впереди своих политических и идеологических пристрастий. Тогда все сразу встанет на свои места.