Клоуны разбежались, но остались гладиаторы

При прощании с Николаем Караченцовым были сказаны искренние, пронзительные, трогательные слова. Но, наверное, близость и боль момента еще не предполагали разговора о главном. Вообще, главное редко всплывает из глубин бытия и сознания. Когда-то меня впечатлила в этом плане история мудрейшего Торнтона Уайлдера. Он рассказал в своем романе историю одной духовной миссии на Востоке.

Членов миссии обвинили в шпионаже, приговорили к смертной казни и посадили в одиночные камеры ждать исполнения. Вот сидят они в одиночках смертников, слушают шаги охранников и начинают сходить с ума. Кто-то, не выдержав томительного ожидания, готовится к самоубийству, кто-то уже на гране помешательства. Спасло их то, что глава миссии, предвидя подобную ситуацию, научил их перестукиваться тюремным кодом. Каждое утро он стучал в стенку проповедь поддержки. Из его крайней камеры сигнал шел соседу, тот транслировал его через стенку уже своему сокамернику... И так вся группа получала напутствие. Продолжалось это несколько лет.

На эфирной струне из силы воли, мощи ума, искренности веры лидера держались рассудок, здоровье, жизни двух десятков людей. Но вдруг посреди этой цепочки из смежных одиночных камер заболел и умер один заключенный. Духовная цепочка прервалась посредине. И та её часть, которая осталась без поддержки и напутствия, тут же впала в депрессию, уныние, распад сознания. Они были обречены. А в опустевшую камеру посадили какого-то иностранца, который не знал ни их языка, ни кода перестукивания.

Но он, слыша стук с одной стороны, интуитивно осознал его важность и стал копировать его стуком в другую стенку. Цепочка восстановилась. Люди были спасены. А потом в стране сменилась власть, и их всех освободили в полном здравии...

Как я понял суть этой притчи?

Есть личности, через которые судьба транслирует импульс поддержки и спасения многих других людей. Это и есть главный смысл их жизни, даже если они сами не догадываются о своей миссии...

Караченцов как раз и принадлежал к этой редкой миссии спасателей, даже спасителей. И это главное в его уникальной – не театральной, а жизненной роли. Меня лично Николай спасал трижды.

Первый раз еще в далекие «застойные» годы. Я по молодости тогда «болел» Аляской, Русской Америкой вообще и буквально изнывал от полного отсутствия этой эпохальной темы во все более мещанском советском дискурсе. Была маленькая малотиражная книжица о командоре Резанове, правителе Русской Америки Баранове и, пожалуй, все. Уже нарастал подземный гул о «привилегиях», трехстах сортов колбасы, но не слышно было ничего о философии русского бытия и сознания. В частности, о том, что «русское» – это не о малых пространствах, мелких удобствах, мелочных удовольствиях. Это об истовых испытаниях себя и покорении безбрежных дальних территорий, о безнадежной любви и беспощадном долге, о великих открытиях и трагических потерях. Караченцов все это вернул в наше сознание, привез на «Юноне» и «Авось». Через него русские гиганты прошлого стучали в обмельчавшие души моих современников. И он беспощадно показал, как с этой национальной кармой всегда было трудно жить, но не стыдно было быть русским...

А старцы из политбюро? Ну, бывает иногда и такое...

Второй раз он спас меня своей пьяной репликой про «большое и светлое» прямо с Бульвара Капуцинов. Казалось уже, что приторный пафос перестройки, дебильная серьезность её «прорабов», мейнстрим муравьиной тропы вдоль «дороги к храму» уже вытравили из сознания остатки иронии, независимости суждений, азарта отрицания. И тут вдруг ковбой Билли, невыносимо мужественный, экзотичный и неприкаянный, постучал с экрана прямо в душу: еще погоняем в прериях телок. И был он круче стероидного Рэмбо и отцифрованного Терминатора.

Многим тогда, кроме меня, Билли через несравненного Караченцова, настучал в голову: валить за бугор рано, кино надо крутить свое, а не чужое. Даже главного своего конкурента – «великолепного» Бельмондо – он обрусил, вселившись в его голос...

Третий раз он вытащил меня из главного православного греха – уныния. Девяностые всех нас ввергли в блудняк утробной жизни. Точнее, чужой жизни. Мы все: профессора и доценты, инженеры и конструкторы, пилоты и военные – зажили чужой жизнью, стали какими-то менеджерами, бизнесменами, в лучшем случае бандитами. И вот выходит фильм «Цирк сгорел, клоуны разбежались». Караченцов, пожалуй, первый и последний раз сыграл самого себя. Сам проповедовал, сам транслировал и передавал. Уже было ощущение полной гибели страны – «цирк сгорел». Его герой – бывшая телезнаменитость, культовый режиссер – пытается рысачить на подхвате у новых хозяев жизни: знакомить их с нужными чиновниками, пиарить, лоббировать...

Но вдруг начинает прозревать: это ж клоуны из сбежавшего цирка, а никакие не магнаты, банкиры, олигархи и политики. Как потом сформулирует выбор этого времени известный писатель: или быть пи…сом у клоунов или клоуном у пи…сов. Но герой Караченцова находит свой выход – надо стать гладиатором! Он посылает сигнал чуть ли не из Древнего Рима. Там можно было вырваться из нищеты рабства, став шутом. А можно было взять в руки меч и стать бойцом-гладиатором. Которого могут убить, который может убить, но над которым никто не смеет смеяться. Вот главный сигнал для того времени: будь ранимым, будь опасным, но не будь смешным...

Я думаю, что Караченцов тогда спас Россию от распада. Клоуны и пи…сы уже мысленно её расчленили, продали, заложили, высмеяли и выглумили. Но, блин, появились гладиаторы, готовые сражаться даже там, где нельзя выиграть...

Как-то в те времена мы сидели с Николаем в кафе «Яблоко». Пили водку. Я спросил его, почему фильм «Цирк сгорел...» не нашел своей аудитории. «Многим стыдно смотреть», – сказал мрачновато он. Потом я отвез его в большой магазин белья. Его дебелая хозяйка пригласила на открытие своей лавки, по сути, мировую знаменитость. Сказала, что за каждую песню будет платить комплектом кружевного бельишка. Николай пел. Напряженные жилы набухали на его горле, пот бежал по лбу, знаменитый голос неистово озвучивал великие смыслы, которых хватило б для одухотворения страны, а не вороха тряпья...

Самодовольная купчиха считала песни и будущий навар. И совсем не было стыда за публично продаваемый талант. Это пел не униженный клоун погорелого цирка, это пел гладиатор, бросивший вызов бесовщине обстоятельств. Пел гений не на потеху толстосумам, а для родственных душ. Для тех, кто способен был еще понять, что нет будущего у страны, где за талант предлагают бельишко, пусть даже с кружевами. Те, кто понял, тот и спас себя и страну...

Последний раз я видел Николая незадолго до аварии, дико изуродовавшей его тело. Хотя... Есть такая безумно грустная для меня (до знакомства с Караченцовым) сентенция: «Трагедия не в том, что мы стареем. Трагедия в том, что мы остаемся молодыми». А сейчас я знаю, что это и повод для надежды: если у тебя есть значимая миссия, как у Николая, огонь молодых страстей игнорирует любую изношенность тела.

Р. Дервиш